Раз, помню, у нас были гости, Никифор Ветчинкин выпил и развеселился вместе со всеми. Когда все уже были навеселе, то, как водится, стали петь песни; вдруг как заревел Никифор свою песню, так все даже испугались. А он, уже ничего не видя, ревел свое:

Пошла баба по селу Добывать киселю; Не добыла киселю, А добыла овсу.

И страшно и смешно; мы поскорей залезли на печку и там хохотали с ужасом. Молодайка Арина, его жена, засовестилась и хотела было его остановить. Так он так рассвирепел! — Отойди! Убью! Не мешай! Что! Смеются? Кто смеется? Эти пострелята? Я их одним кулаком убью!

Маменька подошла быстро к Никифору:

— Что вы? Кто смеет обижать и останавливать моего Никишу? Пой, Никиша, пой! Ну, начинай сначала, мы будем тебе подтягивать. Он глупо улыбнулся и протянул огромную ладонь к маменьке. — А, тетка Степановна! Вот кого люблю, вот! Дай ручку поцеловать... То есть больше матери люблю. Потому — добра и нашего брата, мужика, потчует и жалует. А ты что?! — свирепея, обращается он к жене. — Давно тебя не учил? — Ну, ну, Никиша, запевай, будет тебе! — говорит опять маменька.

Наша жизнь шла сама по себе: предстояла нам перемена — мы строили себе новый дом.

Чаще и чаще отлучалась маменька на постройку дома. И наконец перед нашей хатенкой, во дворе у бабушки, появилась запряженная телега, на которую выносили самые первые и важные вещи для новоселья…

Наша маменька знала верное средство от всякого колдовства плотников. Разумеется, с ними она обходилась очень ласково, и все магарычи были хорошие: плотники оставались довольны и на серьезный вопрос маменьки, на чью душу дом заложили, отвечали очень убедительно: — Успокойтесь, Степановна, неужто же мы без креста на шее или вами чем обижены! Маменька с Доняшкой берут кошку на руки. Какого-то прохожего просят поставить внутри на середину дома чашку со съестным (посторонний не умрет — ничего ему не будет). Тогда отворяют двери в сенцы, пускают туда кошку и запирают ее в доме одну. Слышим, замяукала — на свою голову… А вот: «Радуйся, невесто неневестная!» Мы сразу бултыхнулись к чистому полу. Встали. Поднявшись, маменька продолжала чтение тем же выразительным голосом, чуть-чуть нараспев. Опять долго. От скуки я оглядываюсь. Вижу, Гришка — уж видно, неуч — быстро и смешно машет рукой, сложенной в щепоть, делает короткие кивки и скоро отбрасывает прядь своей рыжей скобки, сползающей ему на глаза, а в это время следует только смирно стоять — деревня! — Аллилуйя!.. — произносит нараспев маменька, и я опять бросаюсь в земной поклон рядом с Устей. Поднимаемся дружно. Опять длинное чтение. Я оглядываюсь на Доняшку, она крепко прижимает два перста, ко лбу. Мы все крестились двуперстным знамением, хотя и не были староверы. Но маменька говорила, что креститься щепотью грех: табак нюхают щепотью. И я стал крепко прижимать ко лбу два перста. Кстати раздалось опять: «Радуйся, невесто неневестная!» — земной поклон. Наконец, к моей радости, маменька пропела «аллилуйя», и я поскорей бултыхнулся, чтобы не смеяться, и продолжаю лежать, уткнувшись в пол, чтобы не заметили. Потом потихоньку — от полу — заглядываю вбок на Устю. Она серьезно сдвинула брови, стоит ровно и смотрит на меня сердито. Я поднимаюсь, оправляюсь... «Радуйся, невесто неневестная!» После должного поклона я боюсь уже оглядываться и решаюсь собрать все силы и ждать конца. Мы знали, что когда начнут читать «О, всепетая мати, рождшая», — тогда, значит, скоро конец. Но долго еще чередовались «аллилуйя» и «радуйся, невесто неневестная». Но вот и желанная «всепетая»; вот и конец. Гришка, уже бодрый, принес воды с Донца. Большой старинный медный крест и кропило лежали на столе — я их раньше не приметил. «Во имя отца и сына и святого духа», — торжественно произносит маменька и троекратно погружает в цебарку крест. «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое!» — запевает маменька, мы все подхватываем и торжественно двигаемся ко всем углам комнат. Маменька кропит и поет хорошо. Тришка фальшивит, страшно спешит и поминутно крестится, отбрасывая скобку от глаз. Переходим в другую комнату, в третью, и везде-везде — и на пол, и на потолки, и во все окна — маменька кропит святой водою. Так обошли весь дом. Вернулись опять к образу; здесь все подходили к кресту, и маменька всех нас кропила в затылок. Потекла вода за шею; надо было ото лба святой водой смачивать щеки и все лицо. После акафиста мы набегались всласть на светлых полах в чисто выбеленных комнатах. В нашей хатке, на постоялом дворе у бабеньки, нам стало уже скучно, и мы всё приставали к маменьке, чтобы нас опять взяли в новый дом и чтобы нам скорей переезжать туда жить." (И.Репин. Далёкое - Близкое. М., 1964, с.40-45.)